Неточные совпадения
Трещит по улицам сердитый тридцатиградусный
мороз, визжит отчаянным бесом ведьма-вьюга, нахлобучивая на голову воротники шуб и шинелей, пудря усы людей и морды скотов, но приветливо светит вверху окошко где-нибудь, даже и в четвертом этаже; в уютной комнатке, при скромных стеариновых свечках, под шумок самовара, ведется согревающий и сердце и душу разговор, читается светлая страница вдохновенного
русского поэта, какими наградил Бог свою Россию, и так возвышенно-пылко трепещет молодое сердце юноши, как не случается нигде в других землях и под полуденным роскошным небом.
Впрочем, всем другим нациям простительно не уметь наслаждаться хорошим чаем: надо знать, что значит чашка чаю, когда войдешь в трескучий, тридцатиградусный
мороз в теплую комнату и сядешь около самовара, чтоб оценить достоинство чая. С каким наслаждением пили мы чай, который привез нам в Нагасаки капитан Фуругельм! Ящик стоит 16 испанских талеров; в нем около 70
русских фунтов; и какой чай! У нас он продается не менее 5 руб. сер. за фунт.
В
морозы он выгонял ее во двор босую, гонялся за ней с ножом, бил до беспамятства и вообще проделывал те зверства, на какие способен очертевший
русский человек.
Прочти Григоровича Рыбаки.Новая школа
русского быта. Очень удачно! — Нередко
мороз по коже, как при хорошей музыке. [Статья В. П. Гаевского о Дельвиге — в «Современнике» за 1853 г., № 2 и 3; роман Д. В. Григоровича «Рыбаки» — там же, № 3 и сл.]
Недолго издательствовал
Морозов — выгоды было мало. Ему гораздо больше давали его лубки, оракулы, поминанья и ходовые «Францыли Венецианы», да и «Битва
русских с кабардинцами». Нашелся покупатель, и он продал журнал. «Развлечение» перешло к Николаю Никитичу Соедову, агенту по продаже и залогу домов при Московском кредитном обществе.
Подвыпив изрядно, пел нам: „Ты помнишь ли, товарищ славы бранной?“ А потом сынишка его, одетый в
русской рубашке, тоже пел: „Ах,
мороз, морозец, молодец ты
русский!“ Это что-то новые новости!
— Да, сударь! Обо мне, кажется, всё еще думают; что я
русской…
Русской! Боже мой! да меня от одного этого имени
мороз подирает по коже! Господин Дерикур хитер на выдумки; я боюсь, чтоб ему не вздумалось для испытания, точно ли я
русской или итальянец, посадить меня на ледник. Вперед вам говорю, что я в четверть часа замерзну.
— Да что ты, Мильсан, веришь
русским? — вскричал молодой кавалерист, — ведь теперь за них
мороз не станет драться; а бедные немцы так привыкли от нас бегать, что им в голову не придет порядком схватиться — и с кем же?.. с самим императором!
Русские нарочно выдумали это известие, чтоб мы скорей сдались, Ils sont malins ces barbares! [Они хитры, эти варвары! (франц.)] Не правда ли, господин Папилью? — продолжал он, относясь к толстому офицеру. — Вы часто бываете у Раппа и должны знать лучше нашего…
— Хорошо, что вы не делали
русскую кампанию, — подхватил Рено. — Представьте себе, что когда у нас от жестокого
мороза текли слезы, то они замерзали на щеках, а глаза слипались от холода!
А мороз-то годится
русскому человеку, славно уживается с
морозом русский человек!
«Да… — ответил тот. — А
мороз не стал меньше… Такому ветру, — прибавил он, по-своему коверкая
русский язык, — гляди, и почта не ходит…»
Мороз все крепчал. Здание станции, которое наполовину состояло из юрты и только наполовину из
русского сруба, сияло огнями. Из трубы над юртой целый веник искр торопливо мотался в воздухе, а белый густой дым поднимался сначала кверху, потом отгибался к реке и тянулся далеко, до самой ее середины… Льдины, вставленные в окна, казалось, горели сами, переливаясь радужными оттенками пламени…
Когда Родиона Свиньина сдали в семинарию, он рек: «Не подобает служителю алтаря именование столь гнусного животного носить», и родословного Свиньина перекрестил в Харисаменова, прозванье очень хорошее по-гречески, но которого
русский простой человек с
морозу, пожалуй, не выговорит, а если и выговорит, то непременно скажет: «харя самая», что не раз и случалось с отцом Родионом.
Сибирская природа в сравнении с
русскою кажется им однообразной, бедной, беззвучной; на Вознесенье стоит
мороз, а на Троицу идет мокрый снег.
Сезон в Москве шел бойко. Но к Новому году меня сильно потянуло опять в Париж. Я снесся с редакторами двух газет в Москве и Петербурге и заручился работой корреспондента. А газетам это было нужно. К апрелю 1867 года открывалась Всемирная выставка, по счету вторая. И в конце
русского декабря, в сильный
мороз, я уже двигался к Эйдкунену и в начале иностранного января уже поселился на самом бульваре St. Michel, рассчитывая пожить в Париже возможно дольше.
— Вы думаете дождаться конца года, чтобы действовать, как начали его зимою, под Эррастфером. Вспомните, что шведы так же северные жители, как и
русские, что они не боятся
морозов, ближе к своим магазинам, ко всем способам продовольствия съестного и боевого; к тому ж зима не всегда верная помощница войны: она скорее враг ее, особенно в чужом краю. Вспомните, что мы обязаны только усердию незнакомца спасением нашей артиллерии и приводом ее на место сражения под Эррастфером.
— Да, слишком хорошо, — ввернул Ранеев свое слово в речь противников. — Только вспомнишь о нем, так
мороз по коже подирает. Стоит только поставить рядом
русского крестьянина и белорусца. Что ест этот несчастный, в чем одет, под какой кровлей живет? И свет-то Божий проходит у него со двора через крошечные отверстия вместо окошек, а не с улицы. Какой-то сочинитель писал, что и собаки, увидав панскую бричку, с испуга бросаются в подворотни.
Окутанный снегами, он и в жестокий
мороз отворяет свое дорогое окошечко и через него любуется светом божиим, ночным небом, усыпанным очами ангелов, глазеет на мимоходящих и едущих, слушает сплетни соседей, прислушивается с каким-то умилительным соучастием к скрипучему оттиску шагов запоздалого путника по зимней дороге, к далекому, замирающему в снежной пустыне звону колокольчика — звукам, имеющим грустную прелесть для сердца
русского.
В 1815 году повторилась почти такая же жестокая зима, какая была и в незабвенном для России 1812 году, когда
русский богатырь-мороз, явился истинным посланником Всемогущего Бога для избавления в союзе с огнем народного негодования, выразившемся в московском пожаре, многострадальной
русской земли.
Там кричат: «блины горячи!», «здесь сбитень!», «тут папушники!», бубенчики звонко говорят на лошадях; мерно гремят полосы железа, воркуют тысячи голубей, которых
русское православие питает и лелеет, как священную птицу; рукавицы похлопывают;
мороз сипит под санями, скрипит под ногой.
С
морозом, думал я,
русский солдат совладеет; но я мог не поспеть в дело: со мною была главная сила
русского войска — артиллерия… судите о последствиях.
Стягин не возражал. Париж не тянул его. Ехать туда — это значит опять сойтись с Леонтиной или ждать от нее разных гадостей. Она его даром не упустит, и лучше здесь покончить с ней, хотя бы дорогою ценой. Представилась ему и зима в Париже — мокрая или с сухими
морозами, с зябким сиденьем у камина, с нескончаемыми насморками и гриппами, к которым он был так наклонен. Прямо в Париж он ни в каком случае не вернется отсюда. И перспектива
русской зимы не пугала его. Это его немного удивило, но не огорчило.
9-го декабря. Был сегодня у нового городничего на фрыштыке. Любезностью большой обладают оба, и он, и жена. Подвыпив изрядно, пел нам: „Ты помнишь ли, товарищ славы бранной?“ А потом сынишка, одетый в
русской рубашонке, тоже пел: „Ах
мороз, морозец, молодец ты
русский“.
Помню, мне как-то раз, в лютый
мороз, довелось заехать в Петербурге к одному
русскому князю, который показывал мне чудеса своих палат, и вот там, не совсем на месте — в зимнем саду, я увидел впервые этого Христа.
Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время
русские солдаты — без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18°
мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, — казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.